ФЕНОМЕН ТЕАТРАЛЬНОЙ ПРОВИНЦИИ

Иван ГОРБУНОВ

БЕЛАЯ ЗАЛА

Рассказ

В сороковых и пятидесятых годах текущего столетия, сборным пунктом приезжавших в Москву провинциальных актеров была так называвшаяся Белая зала, в гостинице купца Барсова, на площади Большого театра. Собирались в ней актеры обыкновенно в течение Великого поста, получали здесь ангажементы и расходились до следующего поста по всему лицу российского государства. Редкий актер того времени, вступая на сцену, не переступал порога Белой залы.

Вот что мы помним, что мы видели в этой Белой зале.

На последних днях первой недели Великого поста, входит в залу солидный, высокий мужчина, лет шестидесяти, в черном, наглухо застегнутом сюртуке. Это "благородный отец" из Ярославля.

Половой Гаврила, страстный любитель театра и преданнейший слуга всех актеров, с особенною радостью встречает приезжего гостя.

- Давно изволили пожаловать в нашу столицу? - Вчера, братец, утром. Был у Иверской. А сегодня к своему угоднику и покровителю зашел. Обласкал, заплакал.

Кто же это, Тимофей Николаевич?

- Михаил Семенович...1 Кто же еще?

- Ах, а я и не домекнул... По зиме как-то уху у нас кушали, с каким-то профессором. Чудесный старик... добрый, обходительный... Я, говорит, сам крепостной был... понимаю ваше положение.

- После Павла Степановича два угодника у нас осталось: Михаил Семенович, да Пров Михайлович.2 И к нему сейчас заходил: прилег, говорят, после обеда, отдыхает. А у Сергея Васильевича3 вчера был: сидит, на гитаре играет. Всех обошел... Живокини велел сегодня в купеческий клуб приходить.

- А где изволили остановиться?

- В Челышах, братец, где же больше-то...

- На что лучше, самое центральное место.

"Челышевские номера", на площади Большого театра, были обыкновенным пристанищем заезжих в Москву провинциальных артистов. Удушливый, спертый воздух, полный микробов, видимых невооруженным глазом, отсутствие каких-либо удобств, грязные неосвещенные коридоры, оборванная прислуга -- составляли специальность этого актерского приюта.

- А что, уж подъезжают наши? Слет еще не начинался?

- Не предвидится, вы первые. Чем прикажете просить?

- А дай мне, по обыкновению, графинчик доброго, русского, белого, простого, очищенного вина, да пирог в гривенник.

- Слушаю-с.

Вот вошли еще два артиста - один в клетчатом, коротеньком пиджаке, в красном галстуке; другой-в полуфраке, с гладкими светлыми пуговицами, с тщательно завитыми волосами. Первый-комик из Тулы, второй- первый любовник из Курска. Комик начал с водки, любовник сел на коньяк.

На третьей неделе Белая зала была уж полна приезжими провинциальными сценическими деятелями. Съехались и антрепренеры: Борис Климыч из Орла, Смальков из Нижнего, Васька Смирнов из Ярославля, Григорьев из Тамбова, Херувимов из Екатеринбурга, Червончик из Тулы, директор симбирского театра - барин, проживший солидное состояние на любви к театру. Зверев из Севастополя и многие другие. Съехались они в Москву обновлять свои труппы, заказывать костюмы, парики и т. п. Знаменитые того времени актеры все налицо: Милославский из Казани, Рыбаков из Харькова, Челикин4 из Тамбова, Медынцевы из Вологды, Яковлев из Ростова на-Дону, Кирилл Ермаков и др. Юркие комики перебегают от стола к столу, любовники ведут беседу о московских портных, благородные отцы по своему солидному положению в репертуаре, состоять при трагиках. Вот один комик, сидевший за отдельным столом с директором симбирского театра, вдруг просиял-это он получил ангажемент, или, на театральном жаргоне, "кончил". (Получить ангажемент значит - "кончить". "Я кончил в Казань", "я кончил в Рыбинск" и т. п.).

- В Симбирск? -- спрашивает его один из товарищей.

- В Симбирск.

- Город хороший. Я там два сезона играл.

- Главное-дворянский, - поддакивает комик. - Настрадался уже я в Ярославле-то у Васьки Смирнова. Ты знаешь, он меня, с моим-то ростом заставил раз Ляпунова играть.

- Что же, играл?

- Нет, жандармский полковник заступился. Я, говорит, не позволю тебе безобразничать! А Юстиниана в "Велизарии" играл и, вместо сандалий, резиновые калоши надевал. То есть такой срам был, - смерть! А ты посмотри, что это за антрепренер... Барин, - в Шевалдышевой гостиной остановился.

- А сколько?

- Семьдесят пять, два полубенефиса, парики его, две пары лаковых сапог, шляпа...

- Чего ж тебе еще!

-Ах, как я доволен! Гаврила, давай рябиновки. Губернатор, говорят, отличный человек; губернатор почти из театра не выходит; откупщик тоже барин, на благородных спектаклях Фамусова играет, за бенефис двадцать пять дает. То есть, как я доволен!..

Трагик Хрисанф пререкается с одним из антрепренеров.

- Ну, какой ты антрепренер? Что ты понимаешь в великом искусстве? Ты буфет в театре держал! Ну, что ты смыслишь?

Орловский антрепренер в тоске: он не может подыскать актера, который бы сыграл Любима Торцова в комедии "Бедность не порок", только что в то время появившейся в репертуаре.

- В Коренной ярманке купец собирается со всего света, пьеса нравоучительная, купеческие пороки выведены в совершенстве... Хоть сам играй!..

Ввязывается Смальков.

- Я в Нижнем ставил. Некрасов играл чудесно!

- Какой же он Любим Торцов? Он маленький, его от земли не видать!

- Толщину надевал... Отлично играл.

- Я тоже в Рыбинске ставил,-вмешивается Смирнов.

- Это у себя в курятнике-то?-возражает Хрисанф:- Ты бы молчал лучше. Знаешь ли ты, что играть Любима Торцова...

- Что же в нем особенного? Обыкновенный пьяный купец...

- Особенного? Я с тобой и разговаривать не хочу! Да я с тебя полтораста Ляпуновых за этого пьяного купца не возьму. Ведь эту роль должен трагик играть, а он мальчишку нарядил. Понятие!

- У нас на юге эту пьесу не поймут, у нас в ходу больше помпезные пьесы,-вступает в разговор содержатель севастопольского театра.

- Подите вы со своим югом-то! У вас Гамлет, в сцене с матерью, с папироской вышел!

- Ну, что ж, - пьяный был,-заступается содержатель.

- А король Лир звёзды с кавалерийского вальтрапа на себя надевает, тоже пьяный? Играйте вы там своих "Багдадских пирожников", "Принцев с хохлом, горбом и бельмом"... Настоящий репертуар вам не по плечу. Да и многих он врасплох застал. Теперь не то! Теперь "Шире дорогу-Любим Торцов идет!" Налей мне, Петр Михайлович, рябиновки. Разозлил он меня! Вот ты,-обращаясь к молодому актеру,-первогодочек, только что начинаешь нашу скитальческую жизнь, вот ты и знай, у кого ты будешь в лапах. Они все здесь, эти губители талантов. Закались заранее. Да что у тебя: страсть к театру, или тебе жрать нечего?

- Страсть, Хрисанф Николаевич.

- Ну, коли страсть-выдержишь; а если из-за куска, хлеба идешь-пропадешь. Кончил куда-нибудь?

- В Иркутск.

- Бывал там. Ты, как придешь, сходи к соборному протодьякону, отцу Иоанну, - не знаю, жив ли он, - великий мне друг и приятель, превосходно оду "Бог" читал. Ты в нем найдешь второго отца и всю жизнь меня благодарить будешь. Явись к нему и скажи: от Хрисанфа - и довольно!

Эх, Петр Михайлович! Тугие времена для театра приходят. Материки-актеры стареют и умирают, столица их тоже подбирает, репертуар идет новый, молодые люди не занимаются, да не от кого и поучиться-то. Верь мне, скоро жид полезет на сцену. Вон сидит с Васькой Смирновым - это жид из аптеки, у аптекаря составлять мази учился, а теперь предстанет пред рыбинской публикой. Талантливый шельма! Вчера Васька в Челышах его экзаменовал - по-собачьи он ему лаял, ворону представлял, две арии на губах просвистел... Не знаю, как говорить будет, а эти жидовские штуки делает чудесно! Купцы в Рыбинске затаскают его по трактирам. В Ирбитской такому тоже молодцу один шуйский купец шубу соболью подарил. Сидит, бывало, компания, и он с ними. Пьют. Придет купцу фантазия: "Ты бы, Абрамчик, полаял маленько, видишь, компания скучать начинает". Тот и начнет, ну, и долаялся до шубы. Раз спросили его, как это ему Бог такой талант открыл? В остроге, говорит. Сидел он в остроге в секретной камере. От скуки, говорить, стал по вечерам прислушиваться к собачьему лаю, стал подражать, и достиг в этом искусстве до совершенства. От собаки не отличить. Поверь мне, милый человек, Петр Михайлович, я-то уж не доживу, а ты увидишь - скоро актеры на сцене будут по-собачьи лаять, и пьесы такие для них писать будут.

Смесь водки с коньяком, лиссабонским, гобарзаком и другими жидкостями расстроила нервы Хрисанфа: он впал в меланхолию.

- Ступай, милушка, ступай на этот узкий путь, -говорил он только что начинающему актеру, поглаживая его по голове.

- Хочу попробовать, Хрисанф Николаевич.

- Это, брат, дело не пробуют. В это дело как окунешься, так на дно и пойдешь, уж не выплывешь. Тебе который год?

- Девятнадцатый.

- В тебе искорка есть, я это по глазам твоим вижу. Ты, знаешь ли, где скрывается талант у актера?

- Где-с?

- В глазах! Посмотри когда-нибудь в глаза Садовскому!.. А у Мочалова какие глаза-то были! Я имел счастие играть с этим великим человеком в Воронеже. Он играл Гамлета, а я-Гидьденштерна.

Сыграй мне что-нибудь. - Я не умею, принц.

Он уставил на меня глаза - все существо мое перевернулось. Лихорадка по всему телу пробежала. Как кончил я сцену - не помню. Вышел за кулисы - меня не узнали.

Ты хочешь играть на душе моей, а не можешь сыграть на простой дудке.

Губы у Хрисанфа затряслись и хлынули из глаз слезы.

- Это был гений!

- А, говорят, Каратыгин выше его был.

- Ростом выше. Каратыгин! Конечно, талантливее всех нас, грешных, но до Мочалова ему гораздо дальше, чем нам до него. Царство тебе небесное, великий артист!-Хрисанф перекрестился и немного подумав:- Ну, Бог тебя благословит! Может, посчастливится, будешь знаменитым актером, меня уж, разумеется, тогда не будет, так ты меня тогда вспомни. Да, путь наш узкий, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в "Скопине- Шуйском". Старайся! Не свернись! Вышел на сцену-забудь весь мир. Ты служишь великому искусству! Если ты понимаешь, что я тебе говорю, то продерешься чрез эту чупыгу, через наш узкий путь,-окончил Хрисанф, восторженно хлопнув ладонью по столу.

Узкий путь! Им начинается история нашего театра. Впервые вступили на него праотцы наши, драматические художники-подъячишка Васька Мешалкин с товарищи.

"По твоему великого государя указу,-вопят они царю Алексею Михайловичу, - отослали нас, холопей твоих, в немецкую слободу для изучения комедийного дела к магистру Ягану Готфрету5, а твоего великого государя жалованья и корму нам, холопем твоим, ничего не учинено, и ныне мы, холопи твои, по вся дни ходя к нему, магистру, и учася у него, платьишком ободрались и сапожонками обносились, а пить-есть нечего, и помираем мы, холопи твои, голодною смертию.

Пожалуй нас, холопей своих: вели, государь, нам свое великого государя жалованье на пропитание - поденный корм учинить, чтоб нам, холопем твоим будучи у того комедийного дела; голодною смертию не умереть"6.. Этим путем, при полном нравственном угнетении, достигал своего величия -- слава и гордость русской сцены - Щепкин.7 Этот путь прошел Садовский8, разыгрывая в Лебедяни перед пьяным трактирщиком пьесу за порцию щей и кусок говядины. На этом пути страдала знаменитая драматическая художница Косицкая9, пока судьба не доставила ей случая поцеловать ручку директора театров Гедеонова.

Хрисанф был прекрасный человек и прекрасный актер-трагик. Он имел слабость корчить из себя отставного военного человека: носил усы, вытягивал вперед грудь, ходил военной поступью, в разговоре намекал, что он принадлежал к военному сословию, хотя по генеалогии своей он к этому сословию не принадлежал, а только родился в Бобруйской крепости от комиссариатского чиновника, и детство провел среди военного элемента. Боковые ложи театра он называл флангами, средние и раек-центром, суфлерскую будку- амбразурой и т. п. Он был поэт в душе и в возбужденном состоянии так правдоподобно рассказывал небывалые с ним происшествия, что все его заслушивались. Он рассказывал, что дед его чуть не взял в плен Наполеона; что он на льдине, во время ледохода, проплыл от Симбирска до Самары; что на Волге, в Жигулях, отстреливался от разбойников и двоих убил и т. п. Обыкновенно скромный относительно своих сценических дарований, в возбужденном состоянии он начинал хвастаться.

- Вот какой со мной был случай, - начинал он.- Приехал я в Нижний, вышел в первый раз в своей коронной роли, в Гамлете. Ну, что уж тут говорить! Левый и правый фланг битком, центр - голова на голове, смотрю - в амбразуру частный пристав с Митькой-суфлером жену свою посадил. Только показался - залп со всех батарей... и пошло, и пошло! Офелию мне дали какого-то заморыша, хоть и с огоньком девка, вице-губернатора потом где-то таки смазала... Прямо из губернского правления под венец свела. Как я своим шепотком-то - здесь шепчу, а в Таганке слышно -

Удались от людей! -

Офелия моя скорчилась, дрожит, побледнела... В театре шум... Жену соляного пристава вынесли... А уж как

Оленя ранили стрелой!... -

губернатор высунулся из ложи и замер; полицмейстер, кажется, уж по должности своей - каменный человек, - ревет; Митька в амбразуре книжку бросил и держит за плечи жену частного пристава; а публика... ужас! Чувствую - у меня-то у самого волосы на голове подымаются. Слава Богу, кончил! Во второй спектакль я поставил "Графиню Клару д'Обервиль", в третий - "Велизарий" - отбою нет от публики. После пятого спектакля узнаю, что во время Макарьевской ярманки я буду атакован: в тылу у меня Михаил Семенович Щепкин, он в то время в Казани был, а с флангу надвигается из Москвы Мочалов... Ну, думаю, с двумя, пожалуй, не сладишь. Я к Архипу Ивановичу - разойдемся, говорю. - Нет, - говорит. - Павел Степанович отказался: у вас, говорит, там Хрисанф, что я с этим чертом буду делать. Не поеду. Кланяйтесь ему от Павла. Отступил без выстрела!

-------------

До шестой недели Великого поста сделки у содержателей театра с актерами все продолжались. Зверев закупил на Ильинке подержанных шляп и лаковых сапог для любовников, заказал полдюжины комических париков, ангажировал двух комиков. Борис Климыч нанял на Коренную ярмарку тамбовского трагика, сманил у Смалькова первого любовника и у Смирнова комическую старуху, а Смальков перебил у него жидка, лающего по-собачьи. Другие содержатели тоже пополнили и изменили свои труппы. Кирилл Ермаков, с открытием навигации, должен отплыть по Волге в Астрахань; Яковлев кончил в Нижний и, прощаясь с товарищами, восторженно говорил: "Давно я лелеял мысль сыграть Минина на месте его родины. Там я изучу Кремль, Соборную площадь, на которой он говорил с народом, и может, Бог поможет показать Минина, как следует. Игрывали! Сам хвалил когда-то, даже говорил: готовься ко мне в преемники. Медынцев тронулся в Кострому, с предложением выступить для первого дебюта в роли Ивана Сусанина в драме "Костромские леса".

На первых любовников был спрос большой, и приехавшие все почти ангажированы; со вторыми любовниками была заминка. С комиками, к концу поста, стало тихо. Этим воспользовались Смирнов и Червончик, и они пошли за бесценок: один комик, Лилеев-Обносков, со своими париками, пошел к Червончику за двадцать рублей и одну четверть бенефиса.

Остался без приглашения один первый любовник, Райский, за слишком невыгодные предложения, которые он делал содержателям театров. По изящному костюму - он постоянно ходил во фраке и брюках с лампасами - по манерам и круто завитым волосам, он резко выделялся из массы актеров, посещавших Белую залу. Когда он, скрепя сердце, обратился с предложением к Борису Климычу, которого они ненавидел и презирал за его грубость и невежество, тот сказал ему: "Нам попроще надо".

Никакие убеждения, что он играет роль Чацкого не так, как другие играют; последний монолог: -Не образумлюсь! Виноват! - весь, от начала до конца, как глубоко оскорбленный человек, говорит адским шепотом и, нервно вскрикнув:

- Карету мне, карету! - в дверях падает;

что на роль Хлестакова он смотрит совсем не так, как другие: - в его исполнении Хлестаков является изнеженным и избалованным баричем, что он встречает Городничего в голубом шелковом халате, а не в жакетке; показывал адресы, поднесенные ему разными городами с выражением благодарности за доставленные восторги, за высокое художественное наслаждение в течение сезона; показывал серебряный портсигар, полученный от купцов в Ельце; показывал перстень с жемчужиной, на футляре которого вытиснено золотыми буквами: "Артисту Райскому слеза за пролитые слезы от благодарной публики". Ничего не помогло! Борис Климыч, дуя в блюдечко с чаем, говорил одно: "Не требуется, напрасно вы только себя беспокоите". Как делались соглашения с актрисами-неизвестно, потому что договоры с ними содержателей театров происходили в Челышах. В конце поста делалось известным, что такая-то в Полтаву, такая-то в Курск. Червончик говорил, что он пригласил актрису на роли grande dame c французскими фразами; Смальков-двух "субреток", из которых одна с танцами, а другая "с голосочком", может играть "Материнское благословение". Борис Климыч пригласил еще "бытовую старуху" и "молодого актерика на комильфотные роли". Актеры Выходцев и Завидов решили отправиться на свой страх, без приглашения, первый-в Аккерман; второй в Рыбинск. Белая зала все пустела и пустела. Заходили только несчастные суфлеры, самые необходимые и самые горькие и многострадальные люди в труппе, да актер Райский. Сначала он ходил "при часах и при цепочке", потом при одних часах, без цепочки, потом совсем без часов, наконец, и жемчужная слеза его скатилась где-то на Драчевке, в витрину Абрама Моисеевича Левинсона.

- Фортуны вам нет, Иван Степаныч, -говорил ему Гаврила:-которые вот даже пьющие, все по местам разошлись, а от вас мы, окромя благородных поступков, ничего не видали, а вы без места остались. - Ничего, Гаврила, выдержим!

- Вот этот хохлатенький-то, в клетчатом сюртучке, по-собачьи-то лаял: за семь пирогов не заплатил... слопать-то слопал, а денег не заплатил... Буфетчик с меня вычел.

- Сколько?

- Семь гривен, да три подливки особенно, по гривеннику - рубль.

- А ты зачем подавал?

-Помилуйте, как же! Приходит человек с полным аппетитом, говорит, давай! Скушает-за мной!

- Деньги небольшие. Вероятно, он забыл. На, получи. Я плачу за него. Все-таки, он товарищ наш по искусству.

- Именно, как вы есть благороднейший человек, хоша и сами в стесненном положении... Покорнейше благодарим... человек я бедный...

- Поправимся... Прощай. Я, братец, никогда не унывал!

- Это уж последнее дело. Надо стараться, чтобы все в лучшем виде...-окончил Гаврила, провожая гостя до-лестницы.

Дела Райского, после Святой недели, действительно поправились... Он доплелся кое-как до Харькова, втерся за ничтожную плату в театр, сошелся со студентами тамошнего университета, стал посещать их беседы, на которых ему открылся совершенно новый мир. Молодые люди разъяснили ему, что такое Чацкий, что такое Хлестаков и вообще, что такое драматическое искусство.

- Ну, скажите, пожалуйста,-наставлял его один студент:-зачем вы в Чацком кричите монолог до самозабвения, даже до одурения?

- Для эффекту,-робко возражал Райский.

- Разве сценический эффект в неистовом крике? А зачем вы пропускаете знаки препинания в монологах? Впрочем, вообще знаки препинания для вас больное место. Не дальше, как вчера, в сцене у фонтана с Мариной Мнишек, вам нужно было сказать:
Царевич я. Довольно! Стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться...
А вы прокричали:
Царевич я. Довольно стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться...

"Довольно стыдно мне" не может сказать царевич: это фраза гостинодворца.

- И мне позвольте вам заметить,-вмешивается другой студент.-Зачем вы во всех ролях выходите с завитыми волосами: Чацкий у вас завитой, Хлестаков - завитой, Скопин-Шуйский - завитой, Самозванец - завитой...

- А вот это уже совсем не хорошо талантливому артисту,-заключает молодой адъюнкт-профессор:-играя Полония в "Гамлете", вы надеваете красную куртку, с гусарским шитьем, накидываете сверху синий плащ, подбитый красным, в виде мантии, на голове у вас голубая ермолка с зеленой кисточкой, а на ногах ботфорты. Это ужасно нехорошо, неестественно и неверно.

- Ну, так что же, господа, - восклицал уничтоженный Райский, - научите меня, как надо играть.

- Научить вас, как надо играть - мы не можем, а вот как не надо играть-можем, - отвечал адъюнкт.

Возвращаясь домой, Райский предавался унынию, плакал, сознавал свое бессилие и на другой день опять шел на беседу к студентам. Беседы эти сильно подействовали на его впечатлительную натуру! Он стал слушать советы, стал совершенствоваться. Немалую тоже услугу ему оказал один богатый харьковский помещик, страстный театрал, гордившийся личным знакомством с французским актером Аллан, не признававший Гоголя и Островского, предпочитавший им Кукольника и Полевого и преклонявшийся пред величием трагика Каратыгина, которого он называл "генерал-адъютантом в искусстве". Сидя в театре, высказывал резко свои суждения о пьесе и об игре актеров вслух, во время действия. Например:

- Пора спускать занавес - ничего не выходит.

Или:

- Вот так Офелия! Это кислота какая-то...

Про актеров:

- Если бы был мой крепостной человек, я бы его... и т. д.

Актеры не обращали на его выходки внимания, потому что он был добрейший человек и необыкновенный хлебосол. Драматические деятели находили у него роскошный обед без всякого приглашения.

- Очень рад, - встречал он гостя, -у меня сегодня суп из хвостов, севрюга малосольная, спаржа приехала, да каплун с трюфелями... Не знаю, будете ли сыты... А вы вчера, мой дражайший, прескверно играли. Извините! А уж как этот играл... ваш товарищ... Как его фамилия?

- Рубцов...

- Если бы он был мой крепостной человек, я бы ему таких рубцов... Черт знает что! В это время подходит Рубцов.

- А, здравствуйте! Мы вас, дражайший, браним. Вы вчера - были отвратительны до невозможности! Если бы были мой... Помилуйте, так нельзя. Во втором действии монолог отлично прочитали... Хвалю!..

- Ваше превосходительство, эта роль-то...

- Не оправдание! Гете сказал: нет дурных ролей. Не оправдание! Мне покойный Аллан говорил... вы понимаете по-французски?

- Нет, ваше превосходительство.

- Жалко! Он мне говорил...-

Разговор перебивает вошедшая актриса.

- Ах, Марья Ивановна, позвольте поцеловать вашу ручку. Вы вчера заставили меня плакать. Если бы проезжала через Харьков Арну Плесси...

- Что вы, ваше превосходительство...

- Нет уж, извините, я даром не хвалю. Вот они оба играли вчера скверно, - я сказал прямо, что скверно. За столом его всегда можно было встретить двух-трех человек из предержащих властей, несколько проезжих через Харьков помещиков, актрис, актеров и непременного гостя всех обедов, отставного пехотного майора Нестеренко, который не признавал никаких вин, кроме водки, и пил ее в неограниченном количестве. В его диалоге были только три фразы: когда хозяин приглашал к водке, он говорил: "Сердечная моя признательность Вашему превосходительству"; вторая-"Совершенно верно изволите говорить, Ваше превосходительство", и третья- "Нда-с, об этом надо подумать".

После обеда, гостеприимный хозяин... приглашал гостей в кабинет и прочитывал что-либо из драматических произведений Кукольника или Полевого. Власти, нагипнотизированные уже прежде чтением хозяина, поспешно удалялись; оставались только помещики, несчастные актеры и майор Нестеренко.

Вводя всех в кабинет, почтенный любитель драматического искусства говорил: "Ну-с, господа, теперь позвольте мне, старику, показать вам свое искусство... Мы ведь не учились ему, а только потерлись около моего друга Аллан, около Каратыгина... Мочалова не признаю, хоть и знаком с ним был - и кое-что от драматических вельмож позаимствовали. Я вам сегодня прочту несколько сцен из "Скопина-Шуйского", Нестора Васильевича Кукольника... На днях будет произведен в действительные статские советники... и давно пора... Патриот-поэт! Петька!

Входит маленькой слуга-казачок.

- Принеси мне маленький кинжал... Весьма важный аксессуар в сцене Ляпунова с Екатериной. Петька приносил небольшой кинжал. Все усаживались по местам; майор не садился,- слушал стоя, заложивши палец за пуговицу военного сюртука.

- Ну-с, я готов. Прочту сцену юродивого с Екатериной. Здравствуй, Катерина, пока Господь дает тебе здоровье... Начинал он протяжным, заунывным голосом, от звуков которого, по третьему стиху, испустила пискливую ноту лежавшая под диваном собака.

- Петька? Сколько раз я тебе говорил, чтобы кобеля убирать. Запорю!

- Ужасно нервный кобель... Извините....

Здравствуй, Катерина, пока Господь дает тебе здоровье,
И веселись, пока с тобой веселье...
Но прийдет час, его же знает небо,
Восплачется весь мир, и сердце наше Богу обнажится...

- Какие превосходные стихи!

- Совершенно верно, изволите говорить, Ваше превосходительство. В средине длинного монолога чтец с неудовольствием обратился к одному из слушавших помещиков:

- Петр Мироныч, ты бы шел в сад. Ты привык у себя на хуторе после обеда отдыхать.

- Я ничего, ваше превосходительство...

- Как ничего? Храпишь....

- Это вам так показалось. Я слушаю с великим удовольствием.

Дойдя до сцены Ляпунова с Екатериной, он вскакивал со стула, бросал книгу, схватывал кинжал и кричал, подражая трагику Каратыгину:

Пей под ножом Прокопа Ляпунова,
Пей под анафемой святого царства!...

- И эти стихи какой-то Островский вложил в уста пьяному купцу в своей комедии. И как это просмотрело Третье отделение, -недоумеваю? Пьяному купцу, которых мы встречаем около винного погреба Костюрина. Я, разумеется, написал об этом в Петербург.

После чтения пили шампанское, и шла беседа о драматическом искусстве. Говорил один хозяин.

- Вот если вы мне сделаете честь, пожалуете ко мне в четверг, я вам прочту "Горе от ума" и расскажу вам кое-что, чего вы не слыхали. Вероятно, вы не знаете, что Фамусов списан с моего дяди, Филат Матвеича, известного декабриста... Конечно, это между нами... А Репетилов... ну, да это до четверга.

Истомленные чтением гости, выпивши по нескольку бокалов шампанского, расходились.

Вот к этому-то учителю и попал Райский. Мучил он его чуть не каждодневно, в продолжение целого сезона, закармливал его роскошными обедами, называл его своим дорогим учеником, делал ему подарки и, окончательно научив его, как играть не надо, вселил в него полное отвращение к его прежним сценическим приемам. Райский сделался отличным актером.

После Святой недели драматических художников больше не было видно в Белой зале; все они двигались по предназначенным им пунктам: кто плыл по Волге, кто переваливал Уральский хребет, кто кочевал в степи, направляясь к южным городам, кто стремился к берегам Азовского и Черного морей, кого забрасывала судьба на конечный пункт российского государства - на устье Скверной Двины. И все это двигалось, совершая как бы предопределение. Ничто не останавливало - ни дальность пути, ни скудость средств при передвижении, ни перспектива разных сценических неудач - равнодушие публики, которую актеру часто приходится смешить "сквозь незримые ей слезы", и других случайностей. Вперед, в храм славы, в храм искусства, в храм восторгов и самообольщения, в храм злобы и зависти! Вперед, в мир сплетен, в мир нескончаемых интриг, в мир озлобленного самолюбия и коварства!

Теперь уже не существует Белой залы, не существует и прежних актеров; актеры новой формации собираются в ресторане "Ливорно".

Печатается по изданию: И. Ф. Горбунов. Полное собр. соч., т. 1. СПб, 1904. С.369-383.

На главную страницу раздела