|
СВЕРДЛОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
АКАДЕМИЧЕСКИЙ ТЕАТР
МУЗЫКАЛЬНОЙ КОМЕДИИ
![](../../../images/template/clear.gif) История
Елена Фалькович
При содействии Российского
культурного центра и
AO "Москва -Красные Холмы"
КАК ЭТО БЫЛО... Из воспоминаний (в сокращении)
В Свердловск мы прибыли вечером, и когда вышли из поезда, я готова была танцевать и петь - впервые с 22 июня я снова увидела приветливые огни уличных фонарей и светящиеся окна! Если бы кто-нибудь знал, какая это была радость - вечерние огни, город без затемнения, веселый звон трамваев, машины с зажженными фарами, не боящиеся громко гудеть, - жизнь!
- Кто здесь кувыренные? Кувыренные, сюда! - надрывался какой-то молодой дядька у большого автобуса. Мы просто опешили - вот уж не думали не гадали, что нас здесь ждут, что мы не заброшенные в чужие края потерявшие всё люди, а свои, что кому-то до нас есть дело и нам хотят помочь! (И это после наших горьковских горьких обид…)
"кувыренных" оказалось не так уж много: все больше с Украины, из Молдавии, две семьи из Белоруссии - война только разворачивалась. Мы потянулись к автобусу, дядька, оказавшийся водителем, запихнул нас в салон, а на вокзальную площадь уже прибыли еще два или три автобуса, и все тот же призыв: "Кувыренные! Сюда! Ко мне!" Честное слово, моя любовь и благодарность Уралу и его чудесной столице возникла и укрепилась именно тогда, в первый вечер с открытыми огнями фонарей, фар и окон, с голосами людей, которые так обаятельно коверкали уже прилепившееся к нам - на долгих четыре года - обозначение нашего нового социального статуса: "эвакуированные" (действительно трудно выговорить с непривычки).
Дядька закрыл двери и повез нас на "вакапункт". Сперва мы даже и догадаться не могли, что это такое, оказалось: эвакопункт - оборудованная для добравшихся до Свердловска школа. На четырех этажах - кровати, застеленные чистым бельем, баня и санпропускник, где нашу одежду и вещи прожарили, а в бане дали мыло и большие куски ткани, чтобы вытереться. А потом стали разносить по "палатам" ужин; в основном работали школьницы старших классов, которые глядели на нас во все глаза, и не думая скрывать любопытства, - так, как глядят на впервые увиденных иностранцев или вовсе на слонов, которых водят напоказ… Девочки накормили нас горячей пшенной кашей и напоили чаем с плюшками - и слово это, и саму плюшку я тогда и услышала, и попробовала впервые, в Киеве никто так сдобных булочек не называл; потом пошли и ватрушки, и шаньги с шанежками, и все это я тоже полюбила, а в тот вечер мне ужасно хотелось добраться до какого-то мифического доброго дяди, который успел распорядиться и так здорово наладить прием несчастных бездомных людей, и сказать ему, как мы тронуты и благодарны. Много позже я узнала, что "добрым дядей" был секретарь обкома Андрианов, легендарный глава города, к которому мы на всю жизнь сохранили самые теплые чувства. Потом не раз я видела "товарища Андрианова" в свердловских театрах, на концертах и у нас в консерватории, где я училась два года. Мне он представлялся типичным уральцем - кряжистый, мощный, налитый какой-то внутренней силой. О его дальнейшей судьбе что-то слышала не совсем благополучное, но если в годы войны Свердловск и область были оазисом покоя и культуры и в то же время бешеной работы на армию - не сомневаюсь, это в очень большой степени его заслуга.<…> Через несколько дней приехала мама, вызвала Галкиных родителей, и первая часть нашей свердловской эпопеи кончилась. Мама привезла меня в Березовск, отмыла - в этом была настоятельная необходимость, после процедуры мои толстые длинные косы долго пахли керосином… На следующий день меня приняли в восьмой класс березовской средней школы, и началась новая глава моей уральской биографии, пожалуй, ничуть не менее насыщенная и интересная, чем прежняя, киевская…
Березовск - маленький городок-поселок, дома, как правило, одноэтажные, единственное большое здание - в четыре этажа - школа. Рядом с городком, почти наступая на него, работают драги - открытая добыча золота.
Можно представить себе, как важно было во время войны намыть побольше золота, поэтому тем, кто работает на этих драгах, и их обслуге платят "бонами" - золотым эквивалентом, доставляют первоклассные продукты, и живут они раздельно. Остальные с грехом пополам перебиваются, а некоторые и просто бедствуют, как, например, семейство, к которому нас определили на постой. Хозяйка Анна Ивановна, женщина совсем не старая и даже красивая, хотя и изможденная и бледная до голубой прозрачности, работала где-то с тяжестями, надорвалась, а бросить нельзя и перейти некуда - ни профессии, ни специальности никакой, зато два рта - дочь двенадцати и сын восьми лет. В русской печи у них постоянно варилась картошка в мундирах, чтобы можно было снять тонкую кожу и не терять ни полграмма еды. А кроме картошки, ели какую-то бурду из пшена и овощей - и никогда ни мяса, ни масла, ничего. И дети были такими же бледными, но в отличие от матери вялыми, мало двигались, предпочитали сидеть у печки, завернувшись в кожушки, изредка перебранивались, впрочем, вполне мирно.
В Березовске, как я уже говорила, работал госпиталь, под который заняли четырехэтажную школу (мы учились в три смены в старом одноэтажном здании, по сорок человек в классе; организовывать параллельные - слишком большая роскошь, где взять время и место для занятий, вот и "утрамбовывали" один огромный класс, где местные ребята сидели за партами вместе с нами, и поверьте, никакой конфронтации, как теперь говорят, между нами не было, совсем напротив - и дружбы "навек", и романы, и совместные походы в кино, которое показывали в клубе - еще одно большое здание в этом одноэтажном городке). Мы с мамой часто оставались в госпитале допоздна и даже на ночь - дома нас никто не ждал, а здесь кипела работа круглые сутки, шла борьба за каждого привезенного с фронта бойца, за его жизнь и здоровье. Мама выхаживала раненых, подбирая и назначая им особую калорийную диету, я была преисполнена самых горячих патриотических чувств и готова была делать все что угодно, лишь бы хоть чем-то помочь врачам и сестрам. Занятия лечебной физкультурой проходили в большом спортивном зале, каждый день сюда в назначенный час приходила одна группа за другой, я с увлечением играла вальсы, мазурки, польки, краковяки и чардаши (в Киеве я училась в средней музыкальной школе при консерватории, где провела семь счастливых лет, так что после окончания седьмого класса достаточно хорошо владела фортепиано), и под эту веселую музыку раненые сначала едва-едва шевелили пальцами рук, еле-еле сгибали застывшие после операции колени, но проходило время, двигательный аппарат восстанавливался, и молоденькие парнишки уже могли танцевать под мой рояль…
Но вот однажды на стене клуба появилась афиша: "Концерт солистов Свердловского театра муз. комедии заслуженных артистов республики Полины Емельяновой и Анатолия Маренича". О, это уже настоящий театр! Наконец-то, наконец я увижу настоящих артистов, мне этого так не хватало после Киева, с каким трепетом я ждала выхода на сцену артистов, о которых в городке многие знали - они любимцы свердловской публики. Опереттой я в Киеве не увлекалась, тем интереснее казалась предстоящая встреча.
Надо представить себе те дни: главный герой времени - репродуктор, и дети, и взрослые жадно приникают к нему и слушают, слушают сводки Информбюро, в которых то и дело мелькают режущие сердце слова: "под давлением превосходящих сил противника наши войска оставили…" У меня по географии всегда было "отлично", и я хорошо представляла себе, о каких городах, даже малоизвестных, идет речь. Было невыносимо больно, и только в госпитале, делая все, что попросят, я успокаивалась. При чем же тут оперетта? На концерт я, конечно, пошла, но только, как говорится, "из любви к искусству". Концерт шел под рояль. О каком оркестре могла идти речь, когда - это я узнала позже - в театре играли по два-три спектакля в день, репетировали порой две постановки одновременно, при том что из оркестра многие молодые были мобилизованы и ушли на фронт. <…>
И вот - бравурное вступление, и на сцену выбегает, вылетает нечто в пышном розовом платье с кринолином, на шее блестящие побрякушки, весьма, на мой взгляд, похожие на бриллианты (которых, правда, я вне сцены никогда не видела), и под очаровательную, упоительно веселую музыку - лирический фейерверк! - идет сцена и дуэт Стаси и Бонни из кальмановской "Сильвы". Как это было прекрасно! Емельянова с ее простоватым милым улыбчивым лицом истинной уралочки была, что называется, заводная - пела от души, с радостью, в танце отчебучивала такое, что только кульбиты не делала; она была само веселье, простодушное, без кокетства, скорее с прелестным простонародным лукавством - недаром же ей так приходились впору роли типа барышни-крестьянки в "Акулине" Ковнера. Ну, а Маренич… О нем вспоминаешь с удовольствием, а объяснить секрет его очарования трудно. Он вовсе не показался мне классическим простаком, как называется амплуа актеров для ролей Бонни, Зупана, Наполеона в "Баядерке", хотя его безукоризненное чувство ритма, легкость и изящество в танце, юмор и музыкальность при очень небольшом голосе не вызывали сомнений. Но Маренич, идеально элегантный в смокинге и столь же убедительный в простой крестьянской одежде, был всегда чуть в стороне, чуть насмешливо-ироничен по отношению к своим Бонни и Зупану - даже, пожалуй, не в стороне, а выше, с добротой поглядывая на них сверху, как на несмышленышей, смешных и забавных. Ощущение легкого размежевания, отъединения от них (остранения?) рождало особое, незнакомое доселе удовольствие от уверенности, что возможности актера безграничны и не исчерпываются ролью, этой или другой. Через много лет, уже после ГИТИСа, я вплотную занялась опереттой, и мне довелось увидеть многих и разных простаков и комиков, и я поняла: чем ощутимее дистанция (актер и в роли, и вне ее), тем острее чувство полного владения всеми возможностями этого хитрого "легкого" жанра, тем шире и многоцветней палитра актера. <…>
Концерт имел громовой успех, его повторили еще раз, это был праздник, пиршество дивных мелодий, пения и танца, веселья и смеха. Ну, а как же война? Можно ли в такую лихую годину заниматься опереттой, всей душой внимать музыке Кальмана и Легара, наслаждаться блистательным искусством актеров? Фильм "Актриса", который вышел на экраны во время войны, дал точный ответ на этот вопрос. А у меня есть еще одно свидетельство кровной необходимости и любви, которые испытывали совершенно разные люди к этому жанру, - постоянные битковые аншлаги в Свердловском театре музыкальной комедии в эти суровые годы: что бы там ни шло, днем ли, вечером ли, в праздники, в будни - театр всегда был полон до отказа. Но об этом попозже, а тогда в Березовске меня ошеломила красота и щедрость музыки, феерические диалоги и танцы, богатство и многоцветье туалетов Полины Емельяновой - передышка среди материальной скудости и забот военного времени (почему-то вспомнился такой эпизод: я топлю печку, варю в ней кашу из овсяной крупы, выданной маме в госпитале, света нет, свечи кончились, и я при свете печного огня читаю "Маленькую хозяйку большого дома" Джека Лондона, с головой погружаюсь в эту романтическую историю…) <…>
Летом 43-го мы переехали в Свердловск, и хоть я и любила маленький уютный Березовск - еще бы, ведь это был первый теплый приют после начала войны и расставания с Киевом, - но переезду была рада: Свердловск казался мне столицей с его театрами, большими домами, с его Исетью, забранной в гранитную набережную, и вообще - бурной и шумной жизнью большого города, к которой я так привыкла.
Город, особенно центральную его часть, я знала достаточно хорошо, не раз бывала здесь уже после того, как мама забрала меня в Березовск. Как правило, раз в неделю весной, летом и ранней осенью мама разрешала мне отправиться в пеший поход "в город" - так это называлось. После Киева, Москвы и Ленинграда мы действительно воспринимали Березовск как большую деревню. Надо было встать ни свет ни заря, быстро поесть, взять с собой хлеб с чем придется, бутылочку с водой - и вперед, по прямой, как стрела, дороге, которая шла до самого Свердловска сквозь лес корабельных сосен, таких высоких и стройных, каких я в Киеве, вернее в дачных местах под Киевом, никогда не видела. Идешь по этой дороге и за три часа иной раз не встретишь ни человека, ни телеги, ни машины. Лес, встающее над вершинами сосен солнце, ветер - и ты одна… До сих пор не могу понять, как это мама отпускала меня в такие походы, не боялась. А может, и боялась, но мое желание попасть в "город" было так велико, что я бы и не послушалась запретов.
И вот через три часа я уже в кино или на дневном спектакле в театре музкомедии упиваюсь дивной музыкой Кальмана и Легара, которую так проникновенно и заповедно поют Мария Густавовна Викс и Эраст Высоцкий, а потом попадаю на концерт в сад Вайнера, где выступают артисты и хор оперного театра и те же корифеи музкомедии. А иногда удается попасть на дневной спектакль в драму и увидеть актеров, которые позже станут "властителями дум", - Ильина, Максимова, Молчанова, Токареву, Амман-Дальскую, Шарову…
Домой я попадала к вечеру - влезала в кузов попутной машины у Шарташа (каждый уралец знает, что это озеро вблизи от Свердловска), платила заветный трояк и катила с ветерком в свой Березовск.
Я продолжала учиться в консерватории, с охотой готовила новые вещи, у меня уже складывалась большая программа, я играла в открытых концертах и по радио, но душа моя трепетала и рвалась в театр драмы, в оперетту, на оперные спектакли, только там я ощущала себя причастной, это "мое", как позже стали говорить в нашей среде. Я стала запоем читать книжки о театре, воспоминания актеров и режиссеров, для меня своими становились имена Станиславского, Немировича-Данченко, Ермоловой, Южина, Пашенной, Хмелева, Москвина, Тарханова… Папа где-то достал юбилейный альбом Комиссаржевской, переплел его, и я часами рассматривала фото великой актрисы в разных ролях, а в любой свободный вечер бежала в театр, жила и умирала в нем вместе с актерами, которые тогда казались мне великолепными.
Я уже говорила о своем первом знакомстве с корифеями Свердловского театра музыкальной комедии (так он назывался - видимо, слово "оперетта", по мнению властей предержащих, имело меньше прав гражданства, нежели нейтральная "музкомедия", хотя суть от этого вовсе не менялась) - Емельяновой и Мареничем, которые приезжали в Березовск с концертами. Я мечтала увидеть их на большой сцене в спектаклях. И мне, к счастью, это удалось - я стала ходить в оперетту часто, возможность такая была (студентов консерватории пускали в оба музыкальных театра свободно), и я буквально прописалась на балконе, а то и на свободных в партере. Руководил тогда театром Георгий Иванович Кугушев (как выяснилось потом - князь), крупный мужчина с низким, зычным голосом, колоритной внешностью, с талантом блестящего организатора и преданной любовью к жанру. Спектакли шли при битком набитом зале, это было истинное чудо - лирика, романтика, юмор, бравурная радость жизни, золотой сон о счастье…
Через много лет в книжке о творчестве Татьяны Ивановны Шмыги я довольно подробно описала свои юношеские впечатления о Свердловской музкомедии, скажу лишь коротко - это было праздник, глоток надежды, так необходимый в буднях войны.
Стало быть, мне повезло: с одной стороны, встреча с Генрихом Густавовичем, его искусством и возвышающей силой его личности, с другой - свердловские театры, в особенности музкомедия, с праздничным романтическим звучанием их спектаклей. Моя любовь и преданность оперетте пробудилась и окрепла именно тогда и там, в Свердловске, в суровые годы войны. После окончания театроведческого факультета я много писала о Московском театре оперетты, любила и люблю его до сих пор, высоко ценю профессиональные качества его корифеев - шутка ли, на моих глазах начинали, росли и завершали творческий путь звезды московской оперетты: Татьяна Санина, Зоя Белая, Ирина Муштакова, Анна Котова, Людмила Шахова, Эмиль Орловецкий, Николай Рубан, Юрий Богданов, Владимир Горелик (называю только тех, о ком не раз писала); были годы, когда я не пропускала ни одного спектакля, при мне взошла и заблестела яркая звезда Татьяны Шмыги, прелестной музы Московской оперетты… Но душевную щедрость, праздничный романтический подъем спектаклей театра Кугушева я не забуду никогда.
На главную страницу раздела
|
|